Библиотека сайта

ЗАПИСКИ МОТОВИЛОВА Н.А.,
СЛУЖКИ БОЖИЕЙ МАТЕРИ И ПРЕПОДОБНОГО СЕРАФИМА

Часть 1

Докладная записка Высокопреосвященнейшему Исидору, митрополиту Санкт-Петербургскому и Новгородскому от симбирского совестного судьи3 Николая Александровича Мотовилова О чудотворных исцелениях, дарованных ему молитвами архиепископа Антония4 и святителей Митрофана5 и Тихона6 Воронежских и Задонских. 1861 год 13 августа

Квадратные скобки принадлежат Н. А. Мотовилову, а круглые и угловые – издателям. В них заключены ошибочные места и реконструкция текста. В адаптированном тексте курсивом выделены слова из Священного Писания, не совпадающие дословно или составленные из нескольких мест Писания, пунктуация в них приведена по рукописи Мотовилова. Для сравнения ниже, в сносках, даются цитаты из Священного Писания по Синодальному изданию Библии.

Ваше Высокопреосвященство, Высокопреосвященнейший Владыко, Милостивейший Архипастырь!

Узнав из всенародных объявлений о высочайшей воле на открытие наконец в 13-й день августа сего 1861 года святонетленных мощей святителя и угодника Божиего Тихона, епископа Воронежского и Задонского и что Ваше Высокопреосвященство назначены быть главнодействующею особою при сем отрадном и давно желанном всею Россиею церковном событии, которого я и сам не только двадцать семь лет желал и ждал пламенно, но даже и ходатайствовал у Его Императорского Величества, будучи к тому возбуждаем и моею кровною необходимостию, о чем я имел честь писать от 13 августа 1857 года высокопреосвященному Иосифу, архиепископу Воронежскому и Задонскому, при описании исцеления, данного мне в 1-й день октября 1832 года7 в Бозе почившим преосвященным епископом, что потом архиепископом Воронежским и Задонским8. В самом начале какового описания я сказал, что окончательное всех внутренних болезней моих исцеление, начавшееся с последних дней октября 1834 года, отложено до настоящего в сем 1861 году совершиться в 13-й день августа имеющего открытия святонетленных мощей святителя Тихона. Почему священным долгом мои считаю заранее, до открытия мощей святителя сего, сделать известными все обстоятельства этой болезни моей внутренней и дивных событий, сопровождавших её, хотя, вероятно, многие и не поверят тому. Но слово Божие, хотя бы и хотелось кому связать его, ничем не вяжется, и правда Христова должна быть ведома миру во всей её чистоте, и непорочности, и Божественной истине, как она совершалась на тех, кои удостоены были Божественным Промыслом быть предметами её действий в них по Его, Богочеловека Иисуса Христа, воле, о Нем же движемся и есмы тем, чем благоволил Он нам быть Своею благодатию.

Вот как и что именно было со мною некогда по этому необыкновенному случаю.

Великий старец Серафим, узнав по особенному, бывшему в ночи с 3-го на 4-е число сентября 1832 года, откровению ему о всех обстоятельствах жизни моей и извещая меня в 4-й день сентября того года в последней предсмертной беседе его со мною о всем том, что Господь дозволил ему отрыть мне, сказал между прочим: "Не говорите, ваше Боголюбие, "что мне Серафим", потому что это хула на Духа Святого, ибо хотя мы сами по себе и простые, подобострастные всем человеки, но по Святыне даров Духа Святого, приусвоенной каждому из нас, будучи богоносными причастниками благодати Его, уже не на себя приемлем это поношение, а таким образом хулится Господь Бог Дух Святой, освящающий нас на великое служение Богу. И за таковую хулу на Духа Святого нет отпущения ни в сей век, ни в будущий". Я заплакал и упал ему на колени, сказав:"Неужели я скажу что про Вас, батюшка отец Серафим, которого так много и нелицемерно люблю по Господе?!". "Батюшка ваше Боголюбие, – отвечал он мне, – Господь мне открыл, что вы про меня, убогого Серафима, не скажете этого да про другого-то кого-нибудь не говорите, потому что это Хула на Духа Святого и что за это тяжко постраждете, а пожалуй и погибнуть можно". Я испугался и, ещё более заплакав, упал ему на руки его, и он тихим говором на ухо открыл мне таинство жизни будущего века. О чём я говаривал неоднократно многим, преимущественно же Тамбовскому архиепископу, что ныне митрополиту Киевскому, Арсению9 и архиепископу Иоанну Нижегородскому10, что ныне Черкасскому и Донскому, хотя и не мог и не могу того ясно высказать ни им и никому другому, первое, как только до меня относящегося, второе, что, по выражению святого апостола Павла, любимейшего моего из всех апостолов, не леть есть человеческим языком и глаголати тайны будущаго века11, но не менее того должен объявить всенародно о сем, дабы, когда Бог простит грехи все наши и, благодатию Своею помиловав нас, удостоит непостыдно предстать одесную Его на Страшном Судилищи Его, тогда бы вы вспомнили, что я, ещё в жизни сей временной быв между вами, не только говорил вам по совести и чистой откровенности о всём, что до спасения душ наших относится и что мне заповедано и повелевалось говорить, но даже и официально писанием извещал вас всех, чтущих и слушающих это мое слово, о том, ибо всё, что мы по Боге, о Боге и для Бога творим, то должны творить в назидание Церкви Святой и по чистой совести, как пред лицем Вседержителя Бога – со страхом Божиим и единственно во славу Его Единородного от Отца, Иисуса Богочеловека, и верных рабов Его, нескрываючи ничего от алчущих и жаждущих вечного спасения своего.

Всё, что ниже будет описано, относится до борьбы с бесами моей, навлекшей не только на меня, но и на самого в Бозе почившего высокопреосвященного Антония столько хулы, пререканий и клевет, которые и на Церковь Святую падают, что ради чести святителя Божия, ради чести Вселенской Церкви Христовой, как мне неоднократно говаривал и предместник предместников Ваших, Санкт-Петербургский и Новгородский митрополит Серафим12, я должен настаивать, и даже сама Святая Церковь Божия помочь мне в том должна, чтобы пятно позорных нареканий, чрез клеветы те капнутое на Святую Церковь, было дочиста и не в тайне, но явно и всенародно омыто во славу Вседержителя Бога и Его Святой и непорочной Церкви Христовой Вселенской. И если я всё это терпел доднесь, то терпел по личной неоднократной просьбе великого архиепископа Антония потерпеть с ним, да с ним стражда, с ним и отраду получу – но не в будущем лишь одном только веке, а и на земле. Ибо он сказал мне: "При жизни моей не говорите ничего о мне и не хвалите меня. А по смерти не только дозволяю, но и завещаваю и умоляю всё и о грешном Антонии высказать, как Господь Бог подал Вам быть свидетелем его жизни и дел его по Господе Боге".

Буду же продолжать начатое.

Предсказание великого старца Серафима сбылось на мне вскоре в Воронеже, ибо когда после исцеления, дарованного мне молитвами преосвященного Антония, епископа, а потом и архиепископа Воронежского и Задонского, в ночь на Покров Пресвятой Владычицы нашей Богородицы13, я, сверх того, удостоился милостивого вспоможения Господнего написать полную службу святителю и угоднику Божиему Митрофану14, то высокопреосвященный обещал послать её, набело переписанную, Его Императорскому Величеству в Бозе почившему Государю Императору Николаю Павловичу15 ко дню его тезоименитства 6 декабря 1832 года и в одно время сказал мне: "Великою милостию Господь вознаградит Вас за великое усердие Ваше к святителю и угоднику Божиему Митрофану, ибо первый из всех на свете написали Вы ему полную службу, вполне достойную великой его святыни, и мне говорят многие, что Государь Император кроме единовременной отдельной награды за этот церковный труд Ваш какою-либо особенною церковною и монаршею милостию даст Вам ещё и самое лучшее место по службе государственной. Поздравляю Вас от души с таким счастием, оно не многим достаётся, да и то изредка выпадает".

Я поблагодарил его высокопреосвященство и сказал, что я за особенное счастие почту и на деле оправдать слова, сказанные мне великим старцем Серафимом о службе Царям и Императорам Русским: "А ты, батюшко, скажи Государю: только повели, а уж об исполнении не безпокойся, сделаю так, что и Богу, и тебе, Великий Государь, и Церкви Божией вполне угодно и полезно будет". И притом я сказал владыке, что, однако ж, не из временных каких-либо видов начал я и кончил эту службу, а единственно из любви к святителю, из желанья, чтобы и моя лепта была на Алтаре Святой Вселенской Церкви Христовой в память души моей многогреховной, но и при многогрешности своей лишь к единым Господу Иисусу и Приснодеве Марии Богородице и Их Святой Православной Вселенской Церкви привергавшейся, в назидание потомству моему более же всего во славу Божию и во спасение вместе с нами и целого мира. "Да в этом-то я не сомневаюсь, – сказал высокопреосвященный Антоний, – но всё-таки при неотъемлемом вечном не мешает и временное, ибо Сам Господь хотя и заповедывает: ищите прежде Царствия Божиего и правды Его, – но сию же минуту и немедленно прибавляет: и сия вся приложатся вам, весть бо Отец ваш Небесный яко и сих всех требуете"16. Тем и закончил свою речь ко мне.

Я же немедленно озаботился перепискою набело чрез одного кантониста17 полной службы святителю Митрофану для представления Государю Императору и сей же час отдал её его высокопреосвященству, который сначала хотел немедленно представить её как труд и редактированный им же самим, а одобренный единогласно всеми, кто ни читывал оную во время одного собрания, по поводу сему бывшему у тогдашнего губернатора воронежского Димитрия Никитича Бегичева18, на коем были кроме высокопреосвященного Антония и жандармский полковник Коптев Никифор Харлампьевич, и зять Ермолова19 – главнокомандующего Грузии – Павлов Алексей Александрович, бывший камергер Двора и член комиссии духовных училищ генерал Мешерилов20, генерал Русанов21 и многие другие из значительных лиц Воронежа и из приезжих. И в это время Коптев рассказал сон о певцах церковных – что он видел громадную пирамиду с надписью как бывших и настоящих, так и всех будущих певцов церковных. И что на ней написан и полный список, и счёт имён их ровно тысячу двести певцов церковных, песнопениями коих украшалась, украшается и будет украшаться ещё в своё время Святая Вселенская Церковь Христова. "Видите ли, – сказал мне высокопреосвященный, – как Вы блаженны. Вот и на вечной небесной пирамиде на веки веков грядущих вписано уже и Ваше имя как певца церковного, видите ли, что я, как Вам неоднократно говорил и прежде того, что всё временное и вечное, как отрыл мне Господь, даётся Вам чрез наш Воронеж молитвами святителя Митрофана". Я был наверху блаженства по необыкновенной, детски ребяческой простодушности сердца моего. Я всё принимал за истинное Самого Вседержителя Бога слово, и только подобный мне простодушно доверчивый человек может вполне уразуметь, какими радужными красками рисовалось мне моё будущее. Пишу откровенно обо всём по задушевности чувств моих для того единственно, чтобы понятно было для всякого, почему крутой переворот в ожидаемом тогда мною добре мог чуть-чуть не погубить меня и временно и вечно, как сейчас будет усматриваться из дальнейшего рассказа, ибо всё, как нарочно, почти в одно мгновенье перевернулось вверх дном.

Для уяснения дела я должен прибавить, что сей же час по окончании службы святителю Митрофану я немедленно занялся составлением подробного жизнеописания святителя и угодника Божиего Митрофана22 и около этого времени начал уже из подлинного следственного дела секретного по открытии святых мощей его, отданного мне в руководство кроме добавочных изустных его пояснений, самим высокопреосвященным Антонием мне переданных, извлекать описание чудотворений святителя Митрофана. Но работа эта, совершавшаяся независимо от написания службы, как уже вполне совершенной, окончательно редактированной самим высокопреосвященным и начисто на приличной бумаге переписанной, не могла нимало мешать представлению этой рукописи полной службы святителю Митрофану на высочайшее благоусмотрение Его Императорского Величества. Однако же Богу, попускающу, а врагу, действующему сверх чаяния, случилось, что нашлись завистники моему великому счастью сему и при всей неимоверной истинно Божественной любви ко мне его высокопреосвященства архиепископа Антония стали сплетать сети и посевать плевелы для разрушения того. И высокопреосвященный не только не послал, как обещал, своевременно к 6 декабря 1832 года службы святителю Митрофану Государю Императору, но и потом стал медлить, говоря, что, когда я кончу подробное жизнеописание святителя Митрофана, тогда всё вместе и пошлётся к Государю. Было, сверх того, написано краткое жизнеописание святителя Митрофана и всеми также сначала одобрено. И потом никем не было охуждаемо, и хотели его предварительно пред подробным и полным жизнеописанием святителевым послать в журнал "Христианское чтение"23. Но и оно отложено, так что даже из круга тех, кои одобряли всё это, многие стали мне надоедать словами: "что же это владыко делает, медлит, медлит, время ведёт, а ты так надеялся" и прочее, о чём некстати здесь упоминать, но что резко и пагубно подействовало на душу мою, в подобном, как я выше сказал, настроении находившуюся.

Трудно словом и даже невозможно им одним и описать борьбу душевную, крушения духа и тугу сердечную плоти, разом объявших меня и без пощады увлекавших в глубину совершенного отчаяния. Бог один свидетель только всего этого. И Он лишь один сможет священно тайно уяснить то, кому изволит – кому то нужно будет. Скажу одно, что с этого именно времени началась борьба моя с бесами, мне Провидением Божиим предоставленная, о коей великий старец Серафим, узнав по откровению в ночи с 3 на 4 сентября того же 1832 года бывшему касательно всей моей жизни, рассказал мне подробно о подобной борьбе своей 1001-дневной и 1001-ночной, которая в странном искажении моих трудов, неправильно переданных иеромонахом Иоасафом в книге сказаний об отце Серафиме24, несоответственно названа стоянием на камнях 1000-дневным и 1000-ночным – с убавкою по 1 дню и по 1 ночи. О чём здесь подробным рассказом утруждать Ваше Высокопреосвященство считаю за неуместное. А передал я это одновременно с сею запискою отдельно от оной бывшему цензору Николаю Васильевичу Елагину25 в нынешний мой приезд в Задонск в августе месяце 1861 года в числе прочих кратких сведений о жизни и беседах личных со мною батюшки отца Серафима для приобщения к новому и прекрасному жизнеописанию его четвёртому, предпринятому святою Саровскою пустынею под его руководством26.

Итак, дабы не прерывалось более внимание чтущего и слушающего, будем продолжать предпринятый рассказ. Почему обращаюсь к тому обстоятельству, что в это время я занимался уже составлением подробного жизнеописания святителя Митрофана, производя письменную работу эту в той комнате воронежского архиерейского дома, которая назначалась для приёма архиереев приезжих и ныне обращена в состав Крестовой церкви, - а на месте том, где я писал оное, помещается ныне образ дванадесяти праздников. Когда при описании чудес святителя Митрофана я кончил 48-е чудо об исцелении из дворян девицы Паренаго, сорок пять лет одержавшейся бесом, мне пришлось задуматься над тем, что каким же это образом случилось, что в ней в течение столь долгого времени жил бес, а ни она сама о том догадаться не нашлась и никто другой того заметить и обличить не мог?! Да и каким же образом бывает это, что в православной христианке, ходящей во святую церковь Божию, причащающейся Святых Таин Христовых, мог жить столь долго бес, не будучи изгнан из неё Святынею Божиею?!! Это дело теперь для настоящего 1861 года, разумея 1832 год, уже давно прошедшее, но я живо помню, что я тогда не потому так думал, чтобы не веровал в существование злых духов, или бесов, или, что всё одно и то же, падших ангелов и в возможность их вселения в человеков, я, напротив, всегда твёрдо и непоколебимо веровал, верую и веровать не престану во всё Святое Евангелие Христово и во все не только догматы, но и во всякие священные предания и сказания о житиях святых нашей Православной веры Христовой. Да я, сверх того, также знал и по исторической эрудиции, то есть научности, что в Средние века Христианство было, в особенности же на западе Европы, почти повсеместное мнение, что будто бы все люди более или менее одержимы бесами, так как почти все в разных мерах, более или менее грешащие, ибо грех от диавола есть, и поэтому были даже составлены молитвы повседневные на противодействие злым духам.

Итак, в возможности существования бесов или житья их в некоторых людях я нимало не сомневался, но мне по врождённой неутолимой любознательности хотелось ещё и на самом себе видеть и испытать, и, подобно Фоме апостолу27, духовно осязать, и чувственно удостовериться, каким же образом это обстоятельство бывает в людях на самом деле, что и при полной благодатной обстановке человеческой души дарами Духа Святого, если можно употребить это выражение, а всё-таки может в том же человеке и бес обитать?? Вот что до глубины души затронуло меня в это страшное мгновение – а это всё не просто лишь по обыкновенному любопытству, чтобы получить результат ужасающего опыта без надлежащего общеполезного употребления, но для того, чтобы потом уверить и самых ожесточенных неверующих и погибающих чрез это неверие людей, что слово Божие, глаголанное Духом Божиим во Святом Евангелии, истинно и что действительно иота едина не прейдет от Писания сего Боговдохновенного, "дондеже вся будут". В оное то время28, как мысли сии пришли мне в голову, я сидел на диване в вышеупомянутой <для приёма> архиереев приезжих комнате воронежского архиерейского дома, обращённой ныне в церковь, где находится святая икона дванадесяти праздников, и когда я утвердился в мыслях сих, то такой необыкновенный и страшный ужас объял меня, что я не мог сдержать даже и пера в руке, оно выпрыгнуло из пальцев. И в тогдашней работе моей, неизменно и доныне хранящейся у меня, копии с которой, сверх того, по поводу ареста моего снятые, хранятся в архиве Министерства внутренних дел, так что можно всякому желающему увидеть и удостовериться, что последнее сказание в сей духовной работе моей есть о чуде святителя Митрофана по исцелению из дворян девицы Софьи Сидоровны Паренаго – от сорокапятилетнего пребывания в ней беса.

Я дрожал страшнее всякой лихорадки от ужаса, неизъяснимый страх возобладал мною и всеми силами души моей. Слово человеческое немощно выразить всю боль, тоску, сокрушение, недоумение и то неестественное страхование, вполне безотрадное, которое объяло целым составом моим, как бы впадшим в глубину вод. Сколько я ни бился духовно изо всех сил моих, но ни слезы, ни молитвы и даже, по невозможности без отдыха непрестанно креститься, и самая всемогущая сила Креста Христова не могла совершенно отогнать от меня всего этого, в полном смысле слова неизреченного, бедствия. Ибо хотя во время знаменования себя осенением Креста Христова я и чувствовал отраду, но как только рука уставала творить знамение это на челе, на персях и на всех членах моих, ибо я страдал всецело во всех моих членах, и я переставал креститься, так снова и с большею яростию, почти даже невообразимою, начиналось снова бедствие нападений на меня бесовских, что я по чутью духовному внутреннему ясно уразумевал. Не только нельзя было мне пера в руки взять, но и рукописи подлинного, секретного, по открытии святонетленных мощей святителя Митрофана дела, бывшей тогда у меня тут, читать невозможно было – перо выскакивало из пальцев, буквы прыгали и двоились, и троились в глазах моих.

В недоумении и ужасе я и сам не знал, что мне предпринять, когда услышал слух молитвы Иисусовой29, совершаемой при дверях комнаты той, где я был, высокопреосвященным Антонием, и, сказав "аминь", отворил ему двери к себе. "Что с Вами?! – спросил он меня, увидев, что я нахожусь в страшном изменении в лице и в непостижимом для него сотрясении всех моих членов. – Что с Вами, – повторил он, – что Вы даже как будто и не слышите вопроса моего?" Я подошёл под его благословение, и когда получил оное, то с трудом едва кое-как смог хотя отчасти намекнуть ему о всём мною тут не знаю как перенесённом. "Плюньте Вы на все эти козни бесовские, – сказал он мне. – Это враг диавол, желая воспрепятствовать Вашему святому делу, хочет разрушить оное, а для того и наводит на Вас такие страхования. Господь и Божия Матерь помогут Вам во всём и молитвами святителей Митрофана и Тихона, и моими грешными сомолитствованиями, помогут Вам всё это совершить благополучно во славу Божию и в пользу Церкви Святой. Пойдёмте-ка лучше обедать со мною".

И не давая себе отдыха и после обеда, высокопреосвященный разными утешительными боговдохновенными речами напитывая душу мою, ободрял её, отеческою любовию согревая разговоры свои со мною и убеждая не страшиться их бесовских нападений, не допускать до себя мысли, что будто бы он изменился в Божественной любви своей ко мне и будто бы, как прельщаемые дьяволом противники дел Божиих уверяли меня, лавирует со мною, желая только провести время и потом под вежливыми уклончивостьми оставить весь труд мой, для святителя Митрофана подъятый, втуне, продержал меня у себя до самого позднего вечера, стараясь поднять упадший до отчаяния дух мой, и ободрить объятую унынием душу мою, и обвеселить изнуренную неестественными страданиями плоть мою. Но никакие утешения не помогали уже мне, и сколько и сам я ни уверял себя, что великий Антоний Божественно любит меня по-прежнему, но не только помыслы лукавые внутренние, но даже, как назло согласившись, и все близкие к высокопреосвященному люди приставали ко мне каждодневно безпрестанно, и безотрадно смущая и уверяя, что он политикан и только завлёк меня в труд этот, а ничего не сделает и службы не представит Государю. И, одним словом, чего то сплетничество человеческое злоухищрённостию козней бесовских подстрекаемое не придумает для смущения и самого твёрдого человека? А я? Кто я был тогда, двадцатитрёхлетний30, не по летам, а по простодушию и теперь неупремудрившийся и чрез двадцать девять лет31 и всё по-прежнему с простодушною доверчивостию остающийся и доселе.

Скажу одним словом, не распространяя более рассказа о бедствии моём, что не прошло и двадцати дней после того, как я впал в совершенное отчаяние, и борьба новая восстала на меня: дух хулы на высокопреосвященного Антония напал на меня, и дух злобы стал возбуждать во мне помыслы: "Зачем он коварствует и будто бы обманывает меня, не посылая службы, в честь святителя Митрофана сочинённой мною, к Государю Императору?" И стал дух этот ожесточать сердце мое, что владыка чрез то лишает меня и временного и вечного. Горе неизъяснимое овладело мною тогда, и тут-то уже стал я каяться и о том, зачем я поехал в Воронеж? Зачем, будучи у батюшки отца Серафима в Сарове и когда он хотел исцелить меня – да и о прочих нуждах моих попечись о всех, – не остался у него, забывши, что я на всё это соглашался радушно и что сам великий старец пожелал предварительно молитвенным подвигом испросить разрешения у Господа Бога, что ему делать в отношении меня? Самому ли, как он сделал прошлого 1831 года в 5-й день сентября, исцелить меня и вновь в том же 1832 году или отпустить в Воронеж? И лишь после совершенного обо всей жизни моей ему бывшего подробного откровения отпустил уже он меня в Воронеж. Но когда ум затмевается нападениями вражескими, тогда око разумения и рассуждения закрывается и душа сама не в себе бывает. И в таком-то бедствии быв, причастился я Пречистых и Животворящих Таин Господних 27 или 28 декабря 1832 года из рук самого высокопреосвященного Антония, но, к несчастию моему, не в облегчение, а в приложение и без того многих моих согрешений.