Библиотека сайта

ЗАПИСКИ МОТОВИЛОВА Н.А.,
СЛУЖКИ БОЖИЕЙ МАТЕРИ И ПРЕПОДОБНОГО СЕРАФИМА

Часть 2

Владыко мой, безценнейший благодетель Антоний, видя, что зубы у меня стиснуты стали вдруг при приёме в уста Пречистых Тела и Крови Христовых, сказал: "Проглоти". И зубы мои разжались, и Животворящие Тайны Тела и Крови Господних вошли во внутренность мою, но вместо обычной сладости и радости духовных и неизъяснимого успокоения, которые я до того всегда ощущал, причащаяся Пречистых Таин Господних Христовых, целый ад вселился в меня, так что я не помню, как я смог вычитать молитвы после причащения, как доехал до квартиры моей, напился чаю и лёг отдохнуть после причащения, ибо пролежал весь день тот как мёртвый. И вот около этого-то времени написаны мною на славянском языке четыре псалма мои, с которых копии хранятся и в Министерстве внутренних дел в числе бумаг, забранных у меня во время ареста моего симбирского, начатого в отношении меня в Корсуне на Троицкой ярмарке32 исправляющим должность симбирского гражданского губернатора Александром Михайловичем Загряжским33, по поводу сего житья с 19 сентября 1832 года по 4 или 5 января 1833 года и духовных дел моих в Воронеже.

И уже после этого бедственного причащения я стал каждый день докучать высокопреосвященному Антонию, что если уже он не хочет посылать сочинённой мною в честь святителя Митрофана службы на высочайшее благоусмотрение Его Императорскому Величеству, то и я не хочу более оставаться в Воронеже и доканчивать начатые с такою сладкою и теплейшею к Богу любовию и усердием работы мои для Церкви Святой. И хотя его высокопреосвященство снова стал уверять меня, что и службу святителеву пошлёт к Государю, и одинаково любит меня по Бозе по-прежнему, но я упал уже душой до глубочайшего отчаяния и не мог приподняться духом ни на одну ступень боголюбезной и спасительной надежды. К этому присовокупились душепагубные советы некоторых уважавшихся тогда мною людей, говоривших мне: "Да что тебе смотреть на Антония, пошли прямо сочинение это твое на имя митрополита Серафима, так вот и без него всё дело сделается, и труд твой не пропадёт напрасно". То есть, значит, я причинил бы чрез это огорчение и скорбь моему Божественною любовию любимому архипастырю и по Бозе отцу, духовно ограждавшему меня всегда своими молитвами и моленьями за меня к Богу. Но сколько я ни был озлоблен и кознями бесовскими, и советами заблуждавшихся людей противу высокопреосвященного Антония за непредставление службы Государю Императору, но идти в обиду его высокопреосвященству, за всем тем всё-таки невозвратно любимого мною вечно, против него, не хотел. И реки слёз пролиты были мною в борьбе этой, а я наконец твёрдо и решительно сказал: "Нет, этого не будет никогда, чтобы я позволил себе огорчить моего безценного отца и архипастыря Антония".

Но сколько ни неимоверно велики были бедствия мои, тогда настоявшие, но сколько ни глубоко горе мое теперешнее, так думал я, и сколько ни неисходна бездна зол, обышедшая меня теперь, про что про всё это лишь один Всевидящий Бог изволит знать вполне, но и за всем тем Он же Сам и свидетель тому, что идти напротив угодника Его святого Антония не хотел, не хочу и не позволю себе хотеть. И сколько пламенно ни желал, чтобы и самомалейшие его слова вышеупомянутые теперь сбылись во всей их пунктуальности для меня, но в обиду ему, угоднику Божиему Антонию, всё-таки того делать не хочу.

И вот в это время-то написаны были мною мои прощальные к Воронежу стихи, тоже в копии и в архиве Министерства внутренних дел хранящиеся, вероятно, теперь и доселе:

и проч. и проч. В них выразил я отчасти всю тогдашнюю скорбь мою. И вечером во 2-й день января 1833 года, бывши у высокопреосвященного Антония и прочитавши их ему, сказал я сквозь горькие слёзы, что более терпеть уже не могу, оставаясь в Воронеже, что если я не поеду к батюшке отцу Серафиму, то погибну тут в Воронеже, и неужели он <владыка Антоний> захочет быть виновником пагубы моей душевной?

– Зачем же так, – сказал он мне, – что же Вы так отчаиваетесь, ведь я сказал уже Вам, что чрез святителя Митрофана Вы не только не погибнете, но даже всё и временное, и вечное лишь только чрез одного его получите, так что же Вам отчаиваться. Да и зачем ехать к отцу Серафиму в Саровскую пустынь? Я слышал от одного помещика тамбовского, князя Николая Александровича Енгалычева34, что Серафим уже скончался на днях сих.

– Неправда, – сказал я, – неправда, Серафим жив, и, не повидавшись со мною, он не умрёт, он что говорит, то и делает, он от лица Божией Матери давал мне заповедь на служение его обители девической, сказал мне, что он со мною поработает во грядущее лето на этих трёх грядочках, на коих, сидя и копая картофель, говорил со мною. Так я должен ещё видеть его в живых и о многом сам лично с ним переговорить. Он истинный угодник Божий, и слова его истинны и святы, как слова Вседержителя Бога. Он говорил со мною, Духом Святым будучи исполнен, а слова Духа Святого истинны, и святы, и непреложны, как сам Бог. Нет, батюшко владыко святый, это неправду Вам сказал и князь Енгалычев, не верьте ему.

И высокопреосвященный, помолчав немного, стал говорить:

– А какой я чудный сон видел часу во втором или в третьем утра. Так что проснулся и остальное как наяву видел, а не во сне. Один старец в Киево-Печерской лавре, подобный Вассиану35, скончался ныне в ночи на 2 января 1833 года. И явилась душа его ко мне вся в слезах неутешно плачущая до того, что слёзы как реки текли. "Что ты, старец Божий, так горько и неутешно плачешь и о чём плач твой? – спросил я его. – Да и о чём тебе плакать теперь, ты избыл от гибельных сетей мира сего и идёшь в некончаемую нетленную жизнь будущего века, для тебя лишь одним блаженством, уготованным тебе, исполненную, – так есть ли же о чём тебе горько плакать теперь, а надобно бы напротив лучше радоваться, что, оставляя временное и тленное, ты наследуешь теперь вечное и нетленное?!" "Я не о себе плачу так горько и неутешно, – отвечал мне старец, – но здесь у тебя в Воронеже племянница моя гостит, то о ней то так сокрушается душа моя и тоскует сердце мое, о ней так горько и неутешно плачу я потому, что вот не далее как только 4 или 5 дней тому назад она приняла по двадцать восемь золотников четыре яда: двадцать восемь золотников сулемы36, двадцать восемь золотников мышьяку, двадцать восемь золотников шпиаутеру37 ) и двадцать восемь золотников четвёртого яду, но уже какого именно, теперь в точности не припомню. И вот того и гляди, что умрёт она, ей говорят: прими врачевство, а она говорит: "не хочу, умру", и не знаю, как она не умерла ещё, как жива и до сих пор, и вот о чём я плачу так неутешно и молю Бога, чтоб Он сохранил её и помиловал, да и Ваше высокопреосвященство о том же прошу молиться".

– Чудный сон, – сказал мне владыко, – и даже не сон, а чистое видение, и не знаю, что всё это значит в самом деле. А вот как сейчас вижу и слышу этого дивного старца.

Я отвечал его высокопреосвященству:

– Это батюшку отца Серафима Вы видели, и сон этот ко мне лишь одному относится. Старца такого, как Вассиана, теперь нет в Киеве. Вы сами меня о том, рассказывая о нём, уверять изволили. А ведь и Вы правду говорите, и я Вам верю, как батюшке отцу Серафиму. Потому что и в Воронеж я стремился ехать, сверх всего, более потому и за тем, чтоб видеть, и слышать, и удостоиться Божественной любви и внимания, такого же угодника Божиего, как батюшки отца Серафима, каковым я и нашёл Вас действительно, и знаю, что Вы истину говорите, а потому и думаю, что скончался старец не в Киеве, но в Сарове, и никто другой, как батюшко отец Серафим, да некому и быть другому. А про него и про Вассиана Вы и сами мне говорить изволили, что они и по Вашему мнению или равны, или подобны друг другу по святыням жизней своих. А племянница его, гостящая у Вас, есть душа моя, потому что он, услыхав от меня, что родитель мой два года жил в Саровской пустыни, в просфорном послушании быв, и потом женился (хотя в скобках скажу – то и по особому святителя Николая Чудотворца повелению было им сделано), сказал мне: "Что же родитель Ваш не остался у нас в Сарове? – и потом, помолчав и исполнившись в лице необыкновенным светом, прибавил:

– Ну, да слава Богу, батюшко, он и без того в милости и великой милости у Господа Бога, мы с ним братья по душе". – То я и думаю, что и поэтому-то он и мою душу своею племянницею называет. А яд, принятый ею, – это причащение Пречистых Таин Господних, приятое мною в суд и осуждение, а не в очищение множества моих прегрешений, потому что я, исповедавшись, не раскаялся в том, что Вы, Ваше высокопреосвященство, не послали службы моей святителевой, сочинённой мною, Государю Императору и что я злюсь за то на Вас. И вот, видно, о том-то и говорил мне батюшко отец Серафим: "Не говорите, Ваше Боголюбие: "что мне Серафим, что мне Серафим", потому что это хула на Духа Святого, а она же ни в сей век, ни в будущий не отпустится".

– Так вот в каком смертном грехе, будучи и не исповедавши его, я принял Пречистые и Животворящие Тайны Тела и Крови Христовых, а поэтому и нельзя, конечно, не удивляться батюшки отца Серафима душе и духу, отшедшим от святонетленного тела плоти его богоносной, как я ещё не умер, умерши уже душевно. А врачевание, советованное мне, это есть то, что Вы говаривали мне: "покайтесь, покайтесь", а я, не понимая моего душевного бедствия, Вам отвечал всегда, что в чём же мне каяться, я прав, а в душе думал, что Вы одни виноваты, не сдержав Вашего слова и медливши потом в исполнении его и чрез то погубляюще меня. Простите меня бедного, я чувствую, что я гибну всячески и душою и телом, – и я здесь долее жить в Воронеже не могу, – но пустите меня к отцу моему Серафиму. Он утешит и оживит данною ему благодатию совсем умерщвлённую отчаянием и бесовскими нападениями душу мою. Он открыл мне тайны жизни будущего века, и я верую, что это сказанное им мне всё так, а не иначе будет. А как умрём и воскреснем, так я скажу и Вам: "Что? Батюшко, Ваше высокопреосвященство, владыко мой милостивый, не правда ли, что это так, как я Вам сказывал в той жизни временной, будучи на земле с Вашим высокопреосвященством в Воронеже 2 января вечером в 1833 году по Рождестве Христовом". Но простите меня несчастного, я Вас любил и люблю, как Бог весть, и не хотел бы оскорблять Вас и согрешить противу Господа Бога Духа Святого, а вот теперь хоть и невольно, да согрешил. Простите меня, я вижу, что страшные несчастья и горе одно ждёт меня на земле вместо обещанных Вами мне радостей, и почестей, и славы, и временных и вечных, которых обаянию с такою ребяческой, простодушной доверчивостию предалась бедная, измученная целый мой век страданьями многогрешная душа моя. Лучше бы мне не ездить в Воронеж, чем, поехав за исцелением плоти, вывозить отсюда такую страшную болезнь душевную. Простите меня и молитесь за меня несчастного, чтоб я не погиб по крайней мере в будущем веке, и за мою ведь бедную душу пролил Христос Богочеловек Иисус, семя жены обетованное Адаму и Еве, Пречистую Кровь Свою, простите меня".

Но я не буду приводить долее высказанного, ибо тот, кто может понять всю тогдашнюю скорбь мою, все те вопли души, погибающей, влекомой в глубину вечных мук, которых тугу и горе лишь она одна, бедная душа моя, озарённая некогда по молитвам батюшки же отца Серафима таким светом благодати Божией, – лишь одна она могла вполне понимать, то ж повторю, – <тот> и сам дополнит остальное, если нужным то почтёт.

Высокопреосвященный, выслушав всё это сказал мне:

– Приезжайте же, хотя после, и доделайте дело Божие. Бог Вас во всём да простит, и нас простите, если чем, по немощи человеческой, Боже избави, сделали Вам препятствие во спасении души Вашей. Но заключу тем, что мы всё-таки, все воронежцы, – святители Митрофан, Тихон и я, грешный Антоний, – богомольцы за Вас. И труд Ваш не пропал и не пропадёт без вознаграждения и временного и вечного.

Не стану описывать, сколько слёз пролил я на гробе батюшки отца Серафима, не застав его в живых. Как игумен Нифонт38 сказал мне, что ему известна заповедь старца Серафима, данная мне, – служить его общине Дивеевской, что в Дивееве не одна община, но две. И одна, вторая Дивеевская, заведённая им самим <батюшкой Серафимом> по воле Божией Матери, Которой и служить он мне от лица Её Самой, Царицы Небесной, заповедал, находится при мельнице и состоит из одних девиц, и что он <игумен Нифонт> этой общине дал большой медный крест, бывший на великом старце Серафиме39, а другим, маленьким из кипариса или другого какого-то дерева, им самим <батюшкой Серафимом> вырезанным и обложенным серебряным окладом из того целкового рубля, которым благословила его родительница, отпуская в Саров, он благословил меня тогда, придав к тому и Евангелие, которое он три года последней жизни своей употреблял в ежедневном чтении с обожженным сзади кожаным переплётом40, и образ Божией Матери "Жизнодательницы"41, полученный им от родительницы ж своей и духовным алфавитом42, старым и многочитаным, у коего первых листов недоставало, по коему он сам, отец Серафим, учился жизни духовной.

Не буду говорить и о много прочем, до того касавшемся, потому что это относится единственно до подробного и совершенно полного жизнеописания самого великого старца Серафима, от написания и издания в свет которого я, как единственно лишь один имеющий, по известным Богу одному причинам, у себя ключ ко всем тайникам его истинно чудной и высокоблагодатнейшей жизни, не только не отрекаюсь, но и весьма рад буду, если Господь благословит молитвами трёх святителей Воронежских: Митрофана, Тихона, уже канонизированных, и Антония (хотя ещё и не канонизированного, но, однако же, с ними и ещё заживо чудотворца, как он на мне 1 октября 1832 года показал, как и в чудесах печатных святителя Митрофана значится под именем праведного мужа со святителями Митрофаном и Тихоном, являвшегося при жизни своей), – правительством нашим печатно названного ещё заживо праведным, – то я и вседушевно желаю вслед за сим в свет издать.

Но я в необходимости нахожусь, хотя в кратких чертах, однако, обрисовать для всеобщего сведения то неблагородное и всякого праведного гнева достойное оклеветание, взведённое на Воронеж и дела Божии, в нём совершившиеся (и ещё и ныне в пределах губернской области его совершиться имеющие в 13-й день августа сего 1861 года по открытии мощей святителя Тихона в уездном городе Задонске). По поводу этих дел воронежских я претерпел в 1833 году в Корсуне и Симбирске трёхмесячный арест. И в первую ночь сего ареста от испуга <я> получил белые волосы, носимые мною и доныне вот уже двадцать восьмой год без окрашивания в чёрный цвет, как богоданное свидетельство о моих страданиях за святое Божие дело, беззаконно мне причинённых и положивших неомытое до сих пор пятно подозрений на Святую Церковь Божию и на меня, хотя последнего, но верного до конца претерпевающего члена её, Церкви Святой, а не других каких-либо богопротивных антимонархических обществ, и претерпевающего это лишь за исцеление мое, данное мне преосвященным Антонием в 1-й день октября 1832 года, от четырёхмесячных тяжких ревматических и параличных болезней в руках и ногах и расслаблений всего тела.

И вот как произошёл этот трёхмесячный арест мой.

Господин, исправляющий должность симбирского гражданского губернатора, статский советник Александр Михайлович Загряжский, слышав от меня вышеписанные рассказы мои о Воронеже, дерзнул заподозрить, что будто бы в Воронеже под предлогом открытия святонетленных мощей святителя и угодника Божиего Митрофана и съезда на поклонение святым мощам его находится какое-то тайное общество. Это общество под предлогом сего съезда основало тут своё рандеву43 для совещаний <о том>, как бы это лучше в России исполнить, чтобы под предлогом распространения в ней христианской веры и возбуждения утрачивающегося благочестия устроить конституционное правление – ограничить самодержавие Всероссийских Императоров и заставить их насильно дать нам конституцию, – и что будто бы я или член-агент этого общества, во главе которого состоят все вышеупоминавшиеся мною особы и лица, начиная с высокопреосвященного Антония, или по крайней мере жертва, увлечённая в гибель его обаятельным на меня влиянием. За что и был я посажен под арест им, Загряжским, в городе Корсуне, и везён в Санкт-Петербург несколько станций, и потом привезён в Симбирск, продержан под арестом три месяца, и единственно потому так мало, что Министерство внутренних дел под председательством графа Дмитрия Николаевича Блудова44), или, лучше сказать, только потому, что он сам энергически занялся делом моего несчастного ареста, испортившего все дела жизни моей и навлекшего на меня, считая с 1833 по 1861 год, двадцативосьмилетние непрерывные страдания. Ибо что я такое, как не всероссийский парий45 по низости подобных и неоправданных явно и официально невознагражденных клевет, озлоблений и притеснений?! – тяготы, которым свидетели мои волосы белые, двадцать восемь лет носимые мною и пол ученные, подобно Марии Стуарти 46 и полковнику Искре47, в одну первую ночь ареста. Мне теперь пятьдесят два года, а и тут жизнь безценна. Судите же, каково было чаять неминуемого расставания с нею на двадцать четвёртом году жизни, полной могучих сил по милости Божией и до сих пор нимало неослабляемых, – что же они были тогда? И каково же было горе расставаться с жизнию и всеми её радостями в те лета? И вот почему, не черня моих белых волос, я ношу их таковыми, какими тогдашнее горе сделало, чтобы они были свидетелями бедствий моих, стольких несправедливых обвинений и претерпенных страданий за Святую Церковь Божию пред лицем Вседержителя миров, Всетворца Бога нашего и всеми людьми и чтобы они хотя когда-нибудь да исходатайствовали бы мне от Государей Императоров полную защиту противу всех дерзающих считать жизнь мою не только возмутительницею против законных, установленных Богом властей, но даже хоть сколько-нибудь имеющею поползновение на умаление самодержавственной власти.

Это обстоятельство есть чистое действие тех же злых духов – о явном нападении коих на меня будет мною в возможной подробности изложено ниже сего – и служит как бы прологом, если дозволят мне употребить это литературное выражение, к той великой и всесвященной драме Божественных заступлений, которыми Господь Бог изволил всебогатно осчастливить духовно меня впоследствии. И я нелишним считаю и даже в непременную обязанность ставлю себе несколько распространиться о сём моем аресте за Воронеж, мне сделанном в Корсуне и Симбирске, ибо тут страдало и до сих пор ещё по неуяснению явно правды Божией страждет не только память высокопреосвященного Антония, но в лице его, как уверял меня и разъяснял мне то в 1833 году предместник предместников ваших митрополит Серафим, и добрая слава Святой Божией Церкви Вселенской.

Если я этого не просил прежде, то потому лишь только единственно, что высокопреосвященный Антоний запрещал мне делать то при жизни его, говоря следующими словами: "По всему видно, что высокопреосвященный митрополит Серафим есть великий святитель Божий, и кроме совпадения слов его, пророчески сказанных Вам, со словами великого старца Серафима Саровского – Повинися Господеви и умоли Его и Той сотворит и изведет яко свет правду твою и судьбу твою яко полудне48, достопримечательно и то его мнение, что в аресте Вашем обижены не Вы только одни, но не только я и все почтенные деятели в пользу открытия святонетленных мощей святителя Митрофана, во главе которых стоит преимущественно Сам Великий Государь Император Николай Павлович, но и самая Святая Церковь Божия. И я бы сей же час готов был сделать всё в защиту не только Вас, но и самого себя противу столь низких обвинений, что будто бы мы с вами бунтовщики и заговорщики противу самодержавства Их Императорских Величеств, но, оправдывая Вас, я и себя невольно буду оправдывать, славить себя или трубить о себе, вот почему я прошу Вас, потерпите со мною поношение Христово в течение жизни моей; а когда не будет меня на свете – рцыте во ушею всех, яже видите и слышите, и о грешном Антонии. Я знаю, что Вам дал Бог мужество и Вы не побоитесь убивающих тело, души же немогущих убить49, а Господь Бог дивен сый во святых Своих предстательством Преблагословенной Владычицы нашей Приснодевы Богородицы – и явной Заступницы Вашей – молитвами же святителя Николая, и святителей Митрофана и Тихона, и великого старца Вашего Серафима, и с тем вместе и моими грешными сомолитствованиями вся воздаст Вам во время своё. Необидлив Господь Бог и не предаст жезла праведных на жребий грешных50, а тогда и те слова мои сбудутся, что я говаривал Вам в первый приезд Ваш в Воронеж, что великою радостию утешит Вас Господь Бог и что только чрез наш Воронеж и святителя Митрофана подаст Господь Бог Вам всё – и временное, и вечное – дом же мой и моя хлеб-соль да будут навсегда Ваши, ибо Сама Царица Небесная мне велела быть с Вами в таких близких отношениях, сказав мне, что мы оба с Вами служим Ей, Владычице нашей".

И вот, буду же продолжать далее, как было дело ареста моего, за второе исцеление мое, по хронологии жизни моей бывшее со мною в Воронеже 1832 года в ночь на 1 октября, – первое же было от молитв великого старца Серафима в 5-й день сентября 1831 года.

По обратном приезде моем чрез Саровскую пустынь из Воронежа в город Симбирск в 1833 году я в видах приобретения себе руки Ек<атерины> Мих<айловны> Языковой51 – родной сестры известного поэта Языкова52, – страстно любившейся тогда мною, что продолжалось более семи лет – с 1830 года, я поселился на всю зиму и весну в этом родовом городе моем. И вследствие ещё прошлогоднего 1831 года знакомства с домом исправляющего должность симбирского гражданского губернатора Александра Михайловича Загряжского сошёлся с ним на такую дружескую ногу, что по его личному всегдашнему братскому убеждению должен был поставить мои отношения к нему лишь на "ты".

В этой интимности он нередко передразнивал Государя Императора Николая Павловича, садясь на свою трость, как на лошадь, и разъезжая на ней по кабинету губернаторского дома, представлял, как он являлся перед рядами войск на параде и, прокричав им: "Здорово, ребята", немедленно на их: "Здравия желаем, Ваше Императорское Величество. Ура!", заканчивал: "Спасибо, ребята", – или как он будет уговаривать султана турецкого Магмута об оставлении магометанства и приёме Православной веры Христовой53, – всевозможно опошливая этот насмешливый разговор, прибавляя всегда, что не только Бегичев, губернатор воронежский, Павлов и другие мои знакомые воронежские, но и сам высокопреосвященный Антоний ханжат из угождения Государю Императору, подханживая под его будто бы неискреннее благочестие, что они все люди негодные. Я смягчаю выражения, пиша о святом предмете, ибо он выражался гораздо дерзчее.