Библиотека сайта

ЗАПИСКИ МОТОВИЛОВА Н.А.,
СЛУЖКИ БОЖИЕЙ МАТЕРИ И ПРЕПОДОБНОГО СЕРАФИМА

Часть 3

Когда же в общую дружески-братскую на одной квартире нашей бытность в уездном городе Корсуне на ярмарке 1833 года он упросил меня, чтоб я купил за двадцать пять рублей ассигнациями "Думы" Рылеева54 и сонеты Мицкевича55, несмотря на то что я не хотел покупать и иметь у себя контрабанды, – и по силе этой-то контрабанды и продававшихся дорого, – и просил их читать ему вслух, то всегда придирался, что будто бы я с глубоким бунтовщическим сочувствием читаю их, и, несмотря на уверения, что я сочувствую высоте выражений поэтических, глубине мыслей, знанию сердца человеческого, а не бунтовщическим проявлениям идей законопреступных, он всегда, бывало, как бы выпытывая из меня, говаривал, а "что ведь они хорошо так думали и чувствовали??". Я стократно ему отвечал в одном и том же тоне, что хотя бы я был и более притеснён в России, чем Рылеев и Мицкевич, но никогда не считаю и не почёл бы бунтовщических чувств их добрыми и тем более достойными подражания, и если бы ещё более стеснён был от самого правительства русского, то и тут никогда бы не решился на ненависть к Самодержавному, Владеющему Россиею Дому Романовых, потому что истинный христианин есть неизменный добровольный Христа ради раб всякого православного христианского Государя. Но он, Загряжский, переходя от одной пошлости к другой, о коих считаю нелепым и поминать подробно в благоговейном рассказе о действиях Промысла Божиего, на мне бывших, дошёл наконец до такого неистовства, что дерзнул страшно похулить и Самого Государя Императора Николая Павловича!!

В порыве справедливого негодования я по чувствам верноподданного готов был бросить в него креслами, чтобы в мгновенье прекратить дальнейшие хулы его на Государя, но, подумав, что тут никого, кроме Бога и секретаря, не было свидетелей, и зная, что секретарь не выдаст своего начальника губернии, отдал Богу всё на суд, сам же решительно сказал, что я прекращаю с ним всякое знакомство как с человеком, не только не заслуживающим никакого уважения, но законопреступным против Высочайшего Самодержавства, и хотел прямо ехать в Воронеж к перенесению мощей святителя Митрофана56, почему и пошёл на другую квартиру, где стояли люди мои и экипаж с лошадьми. Тогда он так испугался, что в глухую полночь, бывши в халате, побежал за мной по площади ярмарочной в городе Корсуне, со слезами умаливая, чтобы я к нему возвратился, что он только меня испытывал, верен ли я Государю Императору, и что он, убедившись будто бы в том, просит у меня в этом искусе извинения и будет всеподданнейше ходатайствовать у Государя для меня прибавления к моей фамилии название "верного", то есть Мотовилов "верный", как есть Шервут57 "верный". Подумал, подумал я, что он это всё нагло лжёт и обещает это из низкой трусости и что на деле ничего подобного не сделает, но вместе с тем и рассудил, что кто же поверит мне, неслужащему действительному студенту58 Императорского Казанского университета, двадцатитрёхлетнему, чтобы я был верный и, может быть, самый вернейший из верноподданных Императорам Всероссийским, когда донесу на него с подробным описанием всех выше слегка помянутых его пошлостей, и воротился по его просьбе в общую нашу с ним квартиру.

Грустно и смешно описывать хвастовство его, какими наградами осыпать он хотел меня, исходатайствованными от Государя за мою твёрдую верность Его Императорскому Величеству, не буду говорить и о том, как подано было несколько бутылок шампанского, будто бы за здравие Государя Императора, в самом же то деле для того, чтобы выпытать то, чего ему хотелось наклеветать на Воронеж, и о прочем довольно нелепом его обхождении в течение вечера этого со мною, с разнообразными придирками к разным предметам. Но каково было моё удивление, когда на другой день вместо фамильярного невольного обращения с губернатором на "ты" вдруг мне было объявлено, что я нахожусь под арестом его превосходительства со всевозможными прибавлениями разнообразных великоинквизиторских хотя и глупых, и смешных, но всё-таки до неимоверности обидных дерзостей и всевозможно притеснительных мер его превосходительства, в подробное изложение которых не вхожу по уважению к священному содержанию письма моего к Вашему Высокопреосвященству. Но тем не менее не могу же умолчать и о том, что вся сущность великоинквизиторских требований помянутого губернатора Загряжского состояла лишь единственно в том, чтобы я решился оклеветать духовного благодетеля моего архиепископа Воронежского и Задонского Антония, губернатора воронежского Бегичева, Павлова и других, что будто бы в Воронеже есть тайное общество Всероссийское, которое, как я уже поминал о том и выше сего, хочет под предлогом распространения в России Христианства учредить конституционное правление и что я или член-агент этого общества, или по крайней мере жертва его злоумышлений на поколебание и ослабление Самодержавств Императоров Российских, что если я решусь хоть по крайне мере утверждать это или дать приличное подозрение на нечто подобное, то и тут он исходатайствует мне кроме вчерашнего обещания дать ещё к фамилии моей, Мотовилов, прибавление "верный Богу и Государю", но и производства прямо из действительных студентов в действительные статские советники59, звание камергера Двора Его Императорского Величества60, Андреевскую ленту61 и, наконец, что мне ещё более того могло быть драгоценно – именно то, чтобы Государыня Императрица Александра Фёдоровна сама не только высватала за меня Ек<атерину> Мих<айловну> Языкову – страстно любимую тогда мною, – бывшую потом за Алексеем Степановичем Хомяковым, но и то, чтобы сама же Государыня соблаговолила быть нашею посаженою материю. А в противном случае угрожал, что он не только лишит лишь древнего нашего более нежели тысячелетнего боярства славянского62, но и ещё закончит если не колесованием – пятереньем или повешением, то, по крайней мере, по самой умереннейшей мере при Всемилостивейшем Его Величества сострадании к моей простодушной по молодости лет доверчивости, то и тут вечною каторгою на рудниках Нерчинских63.

Вот положение, в которое меня поставлял начальник Симбирской губернии в 1833 году, желая или обольщениями честолюбия или сладострастия и угрозами всех возможных жестокостей заставить меня безбожно оклеветать моего благодетеля и других христолюбивых помощников и сподвижников моих в деле открытия мощей святителя и угодника Божиего Митрофана. А когда ни в том и ни в другом не мог успеть, ибо я, по завету родителя моего, завещавшего мне лучше в лапти обуться, да правды держаться и никогда не изменять истине, коего держались предки наши всегда и везде и во всём, были милованы Господом Богом и хранимы Его благостию, решился на всевозможные страдания, лишь бы только не оскорбить ничем великого иерарха Божиего и не солгать на него или, что одно и то же, на Святую Церковь Божию, то он, <Загряжский>, арестовал меня, обобрал все бумаги мои и при донесении своём послал их к <бывшему в то время> министром внутренних дел господину Димитрию Николаевичу Блудову.

В донесении же своём, которое, впрочем, показал мне, он писал господину министру, что, арестовав симбирского помещика, действительного студента Мотовилова и отобрав от него все его бумаги, он был к тому возбужден следующим. Первое, что Мотовилов познакомился в Воронеже с людьми известными. Второе, что он, будучи недурно образован, хотя и не бегает света, но и не так привязан к нему, как бы молодому человеку его лет следовало. Третие, что о вере он говорит так сильно и увлекательно, что речь его и на образованных людей остаётся не без значительных впечатлений, и на массу народа, приходящего к нему толпами под предлогом расспросов о его исцелении воронежском, и ещё сильнее действует. Так что если какое-либо воспоследует в России движение или переворот, то сторона, на которой он будет, окажется не только весьма значительною, но и сильною, что Мотовилов принадлежит к числу каких-то особенных мыслителей, сущность мышлений которых он, однако же, вполне постигнуть не может, почему на основании сих причин он решился обобрать у меня бумаги все для представления на благоусмотрение его высокопревосходительства в чаянии, что он, как более опытный, может быть, раскроет то, что могло ускользнуть от его пытливости.

Не буду говорить о пытках, подобных описанным выше, на разные вариации деланных мне в течение все трёх месяцев сего ареста. Должен же сказать, что по высочайшему повелению я был выпущен из-под ареста господином министром юстиции Димитрием Васильевичем Дашковым64 во время приезда его в Симбирск в 1833 году по случаю отпуска в Ставропольский уезд в имение его. Но и за всем тем губернатор Загряжский, выпуская меня из-под ареста, сказал мне, что я могу ехать всюду, куда хочу, кроме Воронежа. Это побудило меня прямо ехать в Санкт-Петербург и явиться на лицо господину министру внутренних дел, ныне его сиятельству Димитрию Николаевичу Блудову, который мне изволил сказать, что дело это моё так встревожило Государя императора, что он приказал немедленно ему самому заняться им. Два месяца переписывали набело бумаги мои, и месяц он сам составлял всеподданнейший доклад по оному. Но что в результате оказалось, что, кроме богословско-философических мнений религиозных и верноподданнических усердных к Его Величеству чувств, он ничего более не мог найти в моих бумагах и что по высочайшему повелению был сделан выговор Государем губернатору и меня велено освободить. Когда же я просил господина министра оправдать меня явно и вознаградить за претерпенное несправедливо страдание во время ареста, то он сказал, что Государь император в Штеттине65 и что до возвращения Государя он приглашает меня к себе на дачу – на обед, нарочито для меня им назначенный, чтобы подумать между тем, какое вознаграждение мне можно будет у Государя за то ходатайствовать. Хотя я вполне понимал, что мне могла предстоять самая блестящая карьера в жизни и что, разумеется, никакими благами в жизни я не мог бы быть отторгнут от удовольствия быть на министерском для моей личности предложенном обеде. Но память моего согрешения пред Богом и высокопреосвященным Антонием и неведение, как на это благоволит взглянуть Господь Бог с высоты Своего Престола, заставила меня прибегнуть лишь к Самой Царице Небесной, как всегдашней Заступнице моей, с усердною мольбою, чтобы явила мне, что делать: ехать ли на столь драгоценный по высоте чести, деланной мне, министерский обед или в Воронеж, и когда три раза выпал мне жребий ехать в Воронеж, то сколько ни рад я был благосклонности министра, а поехал прямо в Воронеж – накануне обеда сего.

Я не пишу историю жизни моей, а вскользь перебираю только те происшествия, которые по крайнему разумению имеют связь с моим главным до сей записки относящимся делом, и потому, умалчивая о многом, скажу, что в сей приезд мой в Воронеж, второй в жизни моей, высокопреосвященному явилась Царица Небесная и изволила ему сказать, что он напрасно меня пожурил за слово мое, что я служка Серафимов, и прибавила, что я Ей Самой служу, приказывала ему быть нам в близких между собой сношениях, как одинаково Ей служащих и под одним Её небесным покровом находящихся.

А святитель Митрофан приказал ему, чтобы он объявил мне сими словами о величии раба Божиего Серафима: "Скажи Мотовилову: зачем знавшие Серафима ищут помощи ещё и Митрофана себе, разве они не знают, что Серафим такую же, как и я сам, получил благодать от Господа. У тебя тут есть сироты отца Серафима66, они принесли тебе частицу камня, на котором Серафим боролся с бесами 1001 день и 1001 ночь и победил их. О чём он сам при жизни своей лично Мотовилову подробно рассказывал, то скажи ему, что этот камень за такой подвиг – ради Христа претерпенный Серафимом – получил дар чудотворений, именно, что пьющие воду с него будут получать исцеления от разных болезней, а хранящие его у себя с верою будут избавляться от козней бесовских. Так пусть он даст одной из них, болящей, испить воды простой, которою сперва облить этот камень, и она исцелеет". И приказал святитель, чтобы я, Мотовилов, всенародно объявлял сии слова и всем раздавал осколки камня сего, что не только я, но и другие, с передачи моей слов святителя Митрофана с того самого 1833 года, стали делать67. О каковых словах я имел счастие чрез господина министра Императорского Двора его сиятельства графа Владимира Феодоровича Адлерберга68 доводить и до высочайшего сведения, при всеподданнейшем представлении Высочайшим Особам Императорской Фамилии изображений великого старца Серафима, рисованных на осколках камня сего в 1854 году69.

Пропускаю всё затем прошедшее почти около года время по осень 1834 года и приступаю к описанию самого страшного и явного нападения на меня уже не людей, смущаемых бесами и служивших орудиями неисчислимых козней их, но самого беса, и притом самого хитрейшего именно же: Аббадоны или Аввадоны – по-гречески же Апполиона70 – и второго по Люцифере, то есть Деннице71 – главном и начальнейшем из всех отпадших от Господа Бога ангелов.

При этом случае я не могу не привести слов древних сказателей о дивных аскетических происшествиях: "имите ми веру, отцы и братия, яко всё глаголемое мною истинно", - потому что при современном ложном направлении человеческого просвещения, выражающим себя мнимым прогрессом и цивилизациею, и эмансипациею72 от всего христианского, – это, разумеется, почтётся чистейшею рутиною73, – а меня будут выдавать за сумасшедшего в полном смысле слова, за изувера, за мистификатора, за ханжу и за прочие поносные эпитеты, придаваемые христианам, боящимся Бога и хранящим заповеди Его, но, как бы то ни было, вручаю судьбу мою вполне Вседержителю Богу, сохранившему меня доселе чрез пятьдесят два года от пагубных наклонностей Аббадоны, имя которого толкуется истребителем, и повторю в начале сего мною сказанною, что слово Божие не вяжется, хотя бы кто вопреки воле Божией и вздумал оное чем бы то ни было связывать.
Было же это так.

Осенью 1834 года, бывши в Воронеже на памяти моего исцеления, то есть на день Покрова Пресвятой Владычицы нашей Богородицы, я после оного пожелал ехать в Курск, на родину батюшки отца Серафима, как для собрания сведений у родных его и близких знакомых, ещё в живых находящихся, о первых летах его жизни, так и для покупки двух тысяч дерев яблоней для насаждения в его Мельничной Дивеевской общине74 сада, о коем он меня, между прочим, сам ещё при жизни своей просил. Высокопреосвященный Антоний, от коего я ничего не скрывал, сказал мне: "Я бы советовал погодить и пожить здесь в Воронеже, понасладиться благ Господних, которыми, я вполне убеждён, за все Ваши злострадания всё-таки не иначе как чрез Воронеж вознаградит Вас Господь и в сём веке, и в будущем. Мне кажется, что намерение Ваше ехать в Курск неполезно будет для Вас. Мне сдаётся, что тут кроется какая-нибудь кознь бесовская, то или вовсе отложите эту поездку, или по крайней мере повремените, не даст ли Господь мне пояснее узнать, что это сердце мое вещует, что от этой поездки не будет Вам добра".

Но я был столько безрассуден или судьбам Всевышнего угодно было попустить мне то, что я последовал не совету его благому и отеческою любовию ко мне возбужденному, но неосновательной воле сердца моего, внутри себя полагая, что будто бы я кое-что в путях Господних разумею и доволен сам по себе один, без отчёта кому бы то ни было на свете, управлять путями жизни моей, и отправился в Курск. Но опять пропускаю все подробности разнообразных искушений, бывших сверх чаяния моего со мною в пути сем, хотя Господь и защитил меня; но много растерял я благодатных милостей Божиих, полученных мною в большом избытке в Воронеже в этот приезд мой к святителям Воронежским: Митрофану и Антонию. Скажу только, что в Курске, в гостинице Полторацкого, где я около недели простоял, стали явно нападать на меня бесы и видимым образом терзать внутренность мою и всё тело и в насмешку надо мною и тем, что я сочинитель службы святителю Митрофану и что высокопреосвященный и до тех даже пор всё-таки не представил её Государю Императору, говоря о том между собою, по-славянски прибавляли: "рцы же ми, брате мой, яковая бывает кончина таковым людем?" – "Сицевая", – отвечал ему другой. И они начинали рвать меня со всех сторон, разрывая по видимому и по чувственным ощущениям на куски тело мое и плоть мою.

Я хотел было омыть себя всего святою Богоявленскою водою75 или из источника батюшки Серафима, взятою и имеющую, по собственным словам Царицы Небесной, сказанным великому старцу, равную благодать с водою из источника Вифезды, известного из Евангелия по благодатности своей76. Но последнюю, как оказалось, я выпил всю до капли, недоезжая ещё до Воронежа, ибо ехал туда не прямо из Саровской пустыни, где сей источник находится, но чрез Симбирск – Хвалынск и Пензу, и первая испортилась в дороге, каковая порча знаменовала, что благодать Божия отступила от неё. Я хотел было испить воды с чудотворного камня отца Серафима и омыться ею. Но и камень куда-то пропал, или я потерял его дорогою, хотел покуриться ладаном, из Дивеевской обители Мельнической Девической взятым, а также из Сарова и из Воронежа особо хранившимся у меня; но и их растеряли дорогою. Стал креститься, но рука ослабевала от творения на персях и на челе знамения крестного, онемев, не могши более ограждать меня крестом, и муки снова начинались с большею яростию и с злейшими насмешками, отчего, изнемогая вовсе от страданий, я едва не лишился рассудка, и мне бы скорее торопиться возвратом в Воронеж, а я по совету одного человека поехал в Белград, уездный город Курской губернии. Но там у святителя Иоасафа Горленки77, когда надели на меня его митру архиерейскую, то голову мою так сжало и стеснило мозг мой, что слёзы брызнули из глаз и искры посыпались. Я думал, что тут же умру, после же безчисленных искушений по дороге из Белграда до Воронежа, в которых будучи и сам не понимаю, каким дивным Господу единому доведомым способом Бог сохранил меня от греха. Я очутился в такой и кроме того уже явной борьбе прямо уже не со страстьми моими, но и с бесами – отдельно, что они стал вслух разговаривать со мною: "Куда ты едешь теперь и зачем едешь в Воронеж? Поезжай в Симбирск, там ждёт тебя Катинька Языкова, а тут чего ты дождёшься от Антония. Он и службы Государю не представил, и другого не получишь ничего, да и остальное всё растеряешь. Поезжай лучше в Симбирск".

Но когда я утвердился в мыслях ехать прямо в Воронеж к высокопреосвященному Антонию и твёрдо решился на то, сказав в сердце своём: нет, что бы ни было, еду прямо к отцу и благодетелю моему духовному и буду просить прощения во грехе моем хулы на Духа Святого. Тогда бесы с громкими восклицаниями напали на меня: "А когда так, ты не хочешь нас слушаться, а хочешь ехать к Антонию твоему в Воронеж – поезжай же, ну так вот, он и отнимет у тебя твою Катиньку". "Нет, – отвечал я, – Бог обетовал мне её". "Обетовал, – отвечали они, – посмотрим, как ты получишь её, эту обетованную тебе. А вот увидишь, Антоний отнимет её у тебя, а лучше нас послушай – поезжай в Симбирск, Катинька будет твоя, и насладишься всеми благами земными". "Нет, – отвечал я, крестясь со всех сторон, – нет, что бы ни было со мной, как бы ни устрашали Вы меня, а я всё-таки в Воронеж прямо еду – и никуда помимо Воронежа сворачивать не хочу". "Ну, когда так, – крикнули они разом, – так уж мы с тобой по-свойски разделаемся".

Страшное тёмное холодное облако влетело в тарантас78, руки мои опустились, я не мог уже креститься более, ноги вытягиваться стали, рот невольно кто-то разжимал, как я ни стискивал зубы и губы, рос растворен был широко, а тёмное облако холодным и отвратительно вонючим потоком стало как бы вливаться мне в рот и горло, проходя в утробу мою, и когда всё вошло в меня, то рот сам затворился, зубы сцепил кто-то извнутрь меня, и в одно мгновенье от почек огненный поток с самым жгучим ощущением потёк по спинному хребту и мозгу, в нём находящемуся, прямо в головной мозг мой и схватил меня за темя, сжав его у себя, как бы зубами во рту, распёр всего меня, упираясь в пальцах рук и ног моих, так сильно стал жать меня, что я всю дорогу до Воронежа во время этой последней станции лишь только икал да икал безпрестанно.

Приехав же в Воронеж, когда я пришёл к высокопреосвященному Антонию, то он, видя мое страшное внутреннее бедствие и проразумевая духом, что со мной сбылось, прослезился. "Как Вас Бог милует?" – вспросил он меня.

– Я согрешил пред Богом и пред Вашим высокопреосвященством, – сказал я ему, – что, не послушав отеческого совета Вашего, поехал в Курск.

– Что делать, – сказал он мне, – испорченное Бог один силен исправить, паки и восполнить Своею благодатию и оскудевающее восполняющею, по крайне мере хотя отчаянию не предавайтесь, – Пётр и Иуда оба апостолы были и равных дарований сподобились Духа Святого, и оба согрешили одинаково равным падением. Отцы Церкви Святой не полагают разницы в тяжести их грехопадений, но как оба одинаково погибнуть могли, так равнообразно оба же и без всякого препятствия получили бы, и полное всепрощение, и полную даже преизбыточествующую и противу прежнего множайшую благодать, но один шед удавился79, и сколько ни просил его Господь со Креста Своего, ещё не отойдя от сей временной жизни, чтоб он не отчаивался; что Он его простит, и прощает, и вчинит его в первый апостольства чин80, но он и Его милостивого зова на спасение не принял, а совершенно предался отчаянию и оттого единственно погиб, удавившись, проседшейся утробе его81, что сам себя уверив вопреки слова и уверения Христова, что будто бы грех его столь тяжек и велик, что и прощённым быть не может.

– Вот вина погибели Иудиной, вот отчего отчаяние называется тягчайшим грехом из всех грехов на свете. Ибо оно есть отвержение Всемогущественных Сил благодати искупления, дарованных нам безценными заслугами страданий Христовых, и это-то есть истинная хула на Духа Святого, ибо если целого мира грехи Христос на себе понес, то наших ли грехов не сможет снести и омыть Пречистою и Животворящею Кровию Своею и наших ли язв душевных и телесных не сможет уврачевать Своею обоженною Богочеловеческую Плотию. Так нечего было и Иуде отчаиваться, мог бы и он спастись. Ибо вот другой апостол, именно Пётр, одинаково с ним согрешивший, не предался же отчаянию, но шед плакася горько82. И вот он не только прощён, не только помянути о нём рцыте же и Петрови83, не только он один из двух первоверховных апостолов – опять по-прежнему возлюбленный Господу, но и именно тот самый, про которого Сам Бог Слова сказал ему, ублажая веру его непоколебимую, что "ты еси Петр", то есть твёрдый, как камень, "и на сем камени созижду Церковь Мою, и врата адовы не одолеют ей"84. Так вот, на что взирая, чему подражать должно, чтобы и про нас Господь наш возмог священно-тайно сказать, но ощутительно в сердце нашем – и "ты еси Петр" по твёрдости веры твоей подобно камню, "и на сем камени созижду Церковь Мою" внутрь тебя, "и врата адова" разнообразных козней бесовских "не одолеют ей"85, и вселюся в ней, и похожду в скинии плоти твоей, и будеши Мне в люд – святый и избранный, и Аз тебе буду в Бога, и ни во дни солнце не ожжет тебя ниже луна нощию; но Господь покров твой вовеки и Господь сохранит вхождение твое и исхождение твое отныне и до века86.

Вот на что уповая следует нам ныне стать добре и со страхом Божиим внять спасению нашему, ибо во время благоприятно послушах тя и в день спасения помогох ти87, а се ныне время благоприятно и се день спасения ныне настоит нам, ибо Господь говорит: "Призови Мя в день скорби твоея, и изму тя, и прославиши Мя"88. Таковыми-то и сим подобными беседами – из глубины отеческою любовию растворённого ко мне сердца своего – высокопреосвященный Антоний, усладив унылую и в отчаяние чуть-чуть не вдавшую от тяжести страданий душу мою, отпустил меня на квартиру мою.

Вот в эту-то первую по приезде моем из Курска ночь с 18-го на 19-е и на 20 октября 1834 года увидел я в первый раз святителя и угодника Божиего Митрофана, который лично сам явился мне во сне, держа в руках огромную железную цепь и большой замок, сказав мне: "Есть мудрость свыше снисходящая но та, не такова – а тиха, мирна, кротка исполнь дел благих и милости 89, - а это всё, что в тебе ни есть, – всё от духа злобы". А я, попавши с двенадцати лет в круг и знакомство архиереев русских, – так знал Библию Святую почти наизусть, что мог, если надобность была, хотя по целому пророчеству целиком прочитывать наобум.